Жрец мотает головой.
- Нет, к нему - в следующий раз. А сейчас - в степь. Я чувствую, что пес хочет побегать. И я хочу. Я уже почти не помню, когда последний раз носился так быстро, что ветер, кажется, бьет в грудь. Так что... давай побегаем, а, Гарм? - Жрец смотрит мужчине в глаза, как умеют смотреть только дети, которые "очень-очень-очень хочу покататься на американских горках! И... и сахарную вату. И верхом на пони. И... потом в макдональдз. Там очень вкусное мороженое!". Отказать может только тот, у кого вместо сердца камень. У Серого - точно не камень, Жрец это знает. И не то, чтобы пользуется, но очень рассчитывает на мужчину.
Ведь это, должно быть, так замечательно! И, может быть, если Жрец разделит с четырехглазым бег, они станут по-настоящему друзьями, родственными душами, которые будут навсегда связаны во всех мирах.

Мальчика кивает и сноровисто забирается на спину пса. Пальцы крепко но осторожно сжимают шерсть на загривке, коленки сжимают бока, грудь прижимается к позвоночнику. Он больше похож на всадника гоночного мотоцикла. Или на древнее божество, не меняющее облика, на каком-то неведомом звере, который ему и транспортное средство, и друг, и оружие.
Жрец неуловимо меняется на Границе. Белая кожа теперь отливает медом, глаза чуть темнеют, а в волосах появляются перья и бусины. Странный, слишком светлый индеец, гибкий, как змея, быстрый как ветер, хитрый, как лисица. Именно таким становится он здесь. Слишком живой и настоящий. Рядом с таким легко почувствовать себя медлительным деревом или вовсе неподвижным камнем.
- Я готов, - улыбается Гарму Жрец и трется щекой о шерсть зверя. - Пойдем?
"Я мог бы остаться в этом мире, но все еще нужен там. Забирай меня к себе почаще. Но будь осторожен. Ты делаешь меня своим."

Мальчишка смеется, подставляет лицо ветру, отпускает руки, расставляя в стороны, как крылья, и ловит ветер в объятья. Ему хорошо. Так хорошо, как бывает в те моменты, когда его тело и душа сплетается с другими телом и душой, когда дыхание перекрывает, когда хочется плакать и кричать от удовольствия, смеяться взахлеб и ни за что не закрывать глаза, чтобы ничего не отпустить.
Любовь пульсирует в Жреце. Любовь вырывается из него, заливая собой пса, степь, Гарма, который остался где-то далеко позади. Любовь сплетается с воздухом, наполняет его, и тот становится сладким и легким, опьяняет, щекочет легкие, наполняет каждую клетку любого живого творения наслаждением, обращая все в единый колеблющийся ритм эйфории.
Граница теперь вся покрыта золотой невесомой звенящей сетью Любви. И это настолько органично и естественно, что само пространство начинает смеяться вместе со жрецом, вместе взрываться яркими вспышками наслаждения, намного более острого и чистого, чем тяжелый кайф телесного оргазма.
И Жрецу кажется, так было и будет всегда. Время стирается, забывается, вместе с собой стирая все до единой кордоны. На этот краткий миг-вечность Граница перестает быть Границей и становится целостным безграничным миром. Миром, в котором есть место любым чудесам.

Жрец не знает, где сейчас Гарм, о чем он сейчас думает. Но чувствует кончиком языка, что Гарму хорошо. Этого достаточно, чтобы Жрец был самым счастливым созданием на свете.
А еще Жрец чувствует пса. Четырехглазый - необычное создание. Очень умное и очень сильное. Оно знает о своей силе и умеет с нею совладать. Потому когда зубы зверя смыкаются на загривке, мальчишка не боится, даже не вздрагивает. А потом - прохладная влажная трава и шершавый язык пса. Жрец не прекращает смеяться. И запускает пальцы в шерсть. Гладит по морде и за ушами, легко царапает загривок и сам жмурится от удовольствия.
Мальчишке безразлично, как это можно назвать и как это выглядит. Ему всегда безразлично, когда душа разворачивается, раскрывается доверчиво, впуская в себя что-то новое и, без сомнения важное. Это состояние похоже на самый глубокий шаманский транс, в котором любое откровение запечатлевается глубже, чем просто в памяти или на рецепторах. Пылающими буквами оно испещряет саму душу. В этом секрет Жреца и вечного его пути перемен и совершенствования.
Жрец запрокидывает голову, глядя в небо, на звезды. Ладони его, прохладные и ласковые, продолжают гладить голову зверя, легко ерошить шерсть, сжимать осторожно, пропускать сквозь пальцы, стараясь поделиться этим своим запредельным состоянием, своими ощущениями с псом в благодарность и от чистой души.

Накрепко обняв пса за шею, Жрец закрывает глаза. Он слушает и слышит. Он растворяется в происходящем и смешивается с ним. Жрецу тепло и уютно. Спокойно и радостно. Сейчас мир становится четырехглазым псом, а пес - миром. И в этом мире раскрывается, расцветает прозрачный, едва различимый цветок - Жрец.
Это сложно передать словами. Эмоциям и ощущениям не придумать названия. Счастье - слишком размытое, и в то же время слишком скупое на полутона понятие. Счастье - это очень по-человечески. То же, что сейчас наполняет хрупкую оболочку мальчишки, заставляя светиться изнутри, совершенно нечеловеческое состояние, не поддающееся ни одному механизму обработки сознания, зато туго вплетающееся в кружево души.
Кажется, Жрец что-то рассказывает псу в ответ. Шепотом, мурлыча. Или вовсе беззвучно, записывая свои истории кончиками пальцев по жесткой шерсти, дыханием в шею, трением кожи при каждом вдохе о грудь зверя.
Жрец почему-то уверен: все, что слышит пес - слышит и сам Гарм. Или услышит однажды. Эхо, отголосок догонит его во сне и нашепчет на ухо все, что сейчас говорит Жрец, причащая к одному из своих откровений. Ни к чему не обязывающему, но раздвигающему границы.

А Жрец говорит и говорит. Без умолку. Так, будто воздух не заканчивается в его легких. Он говорит о том что есть и о том, чего нет. О том, что было и будет. О том, чего не было и о то, чего не случиться никогда. О том, что могло бы быть и о том, чего быть не могло. Он говорит, и слова-прикосновения становятся золотыми рунами, вплетающимися в шерсть зверя и волосы Гарма. Он говорит, и сердце его бьется в такт нараспев возникающим символам.
Дыхание жреца легкое и пахнет медом, пальцы его нежны и прохладны, тело его дрожит сладким напряжением, рождая дрожь самой земли, будто кто-то большой и ласковый приятно и щекотно очертил касанием ее позвоночник. Маленький и хрупкий, невесомый и будто бы не существующий ни в одном из миров, Жрец поет Любовь. Ту, что заставляет вращаться землю, ту, что рождает новую жизнь, ту, что пламенем страсти пронзает тела и ту, что сметает города с лица действительности. Любовь возвышенную и любовь грязную. Любовь вечную и ту, что существует только здесь и сейчас, без прошлого и будущего. Любовь рождающуюся и умирающую. Любовь, какой она есть и какой ее нет.
Это только малая часть того, что живет в Жреце. Та, которую он может освободить сейчас, ничего не навязывая, никого не обязывая. Это - двери в другую реальность, ключ к ней и ее замок. Продолжение этой реальности - в самом Жреце. А тело его, ломкая, ранимая оболочка - всего лишь граница. И стоит вспороть ее хоть немного, и этот мир вырвется наружу, разворачиваясь и заполняя собой все, что наполнено пустотой.
Его сказка - это предыстория, пролог, намек.
"...Наносишь мне раны, затем, чтоб после
Их тщательно зализать.
Так кто же позволил тебе так просто
Мне в голову залезать?
И как ты взломал, не имея данных,
Пароли моей души?
Чтоб заменить их на очень странный,
Тебе лишь понятный, шифр..."

Он говорит еще долго. Одной рукой обнимает за шею пса, другой - сжимая ладонь Серого Гарма, поглаживая большим пальцем костяшки его пальцев. Теплый взгляд мальчишки скользит по морде зверя, по лицу мужчины, по небесам Границы, и взгляд этот телеснее любого касания, нежнее любого поцелуя, острее любой дрожи, вестницы чувственного экстаза. А когда замолкает, золотая сеть, опутавшая весь мир, вспыхивает мягким переливающимся светом, мерцает в такт звездам, понемногу растворяясь, сливаясь с миром.
Жрец не спешит выбираться из-под пса. Ему приятна тяжесть сильного тела, его дыхание, мощное и ровное, и то, как жесткая шерсть на груди и брюхе царапает грудь и живот мальчишки. И не торопится отпускать руку Гарма. Сейчас невероятно уютно, правильно, кристально чисто и ясно, что совершенно не хочется разрывать контакт. Нужно выждать время, чтобы чудо окрепло. И очень важно не вспугнуть его, не разрушить.
Он просит шепотом:
- Гарм, угости меня сигаретой, пожалуйста, - и вскользь касается губами влажного носа пса. - Я не хочу, чтобы ты уходил, полежи еще так немного. Если хочешь, я не буду курить. Только не уходи.

- Мне он тоже очень нравится, - признается Жрец, и кончиками пальцев нежно гладит морду пса. - Я вдруг подумал, что надо будет как-нибудь перекинуться щенком и побегать с ним вволю. Поиграть. Думаю, ему эти игры понравятся больше, чем с двуногим.
Он замолкает, чтобы сделать затяжку и выдохнуть облачко дыма вверх. Облачно, вопреки ожиданием, не сизое, а янтарное, светящееся изнутри. Если в реальности приглядеться к дыханию мальчишки, если правильно смотреть, туманным взором, то каждый его выдох - такое облачно. Это любовь рвется из него наружу.
- Он - очень ласковый зверь. И язык у него шершавый. Приятно, - тихо смеется Жрец, искренне восхищаясь. - С ним очень хорошо, как и с тобой. Только он не думает правильно ли он поступает. Он делает то, что чувствует. Ты тоже научишься однажды. С этим нельзя торопиться. Почаще общайся с ним, Гарм. Он хороший учитель. Да, хороший? - мальчик заглядывает в глаза псу и подмигивает. А затем коротко и чувственно лижет зверя в нос, будто благодаря за его искренность.

Жрец едва заметно дрожит. Он волнуется. Он задумывается. Может, он что-то сделал не так? Может, нарушил структуру всего на свете, и теперь Гарм голову ломает над тем, как удержать все в целости и правильности? Может, слова Жреца чем-то задели и вспугнули легкое, сплетенное им чудо? Мальчику становится холодно от этих мыслей, и он крепче прижимается к псу, греясь и ластясь.
- Я буду приходить к тебе, если захочешь, - говорит ему Жрец. - Ты узнаешь меня по запаху и золотой пыли, поднимающейся от моих шагов. Ты сможешь вычислить меня по лепесткам роз и жемчужным крошкам, остающимся на дне моих следов. Я никогда не буду прятаться от тебя, ты всегда сумеешь меня найти, где бы я ни бы. А еще, - говорит ему Жрец, - я всегда буду верить тебе. И никогда не стану в защитную стойку. Ты можешь злиться на меня, если я что-то делаю не так. Ты не должен терпеть, если я ошибусь. Мы с тобой наравне. Отныне и навсегда.

- Если ты говоришь, что все хорошо, значит так и есть, - улыбается Жрец и переводит взгляд на Серого. Он сейчас удивительный и непривычный, но настоящий. Кажется, он всегда настоящий, но всегда разный. Невероятное создание. Мальчик удивлен. И словам, и касаниям. Но не возражает. Потому, что невероятно приятно и правильно. И хочется запомнить как можно лучше все оттенки ощущений до единого. Потому что каждый миг, тем более такой, неповторим.
Он смотрит в глаза Гарма и понимает, что всегда будет благодарен ему за то, что происходит здесь и сейчас. Это намного больше, чем один человек может сделать для другого. Отчаянный и отважным поступок. Только сейчас Жрец начинает понимать, что наполнил Границу своей любовью, подарил ее миру, Гарму и псу. Теперь любовь Жреца будет преследовать мужчину, всегда ошиваться где-то рядом, хранить от всех бед и невзгод. Замечательный амулет, вернейший из стражей, страшнейшее из проклятий. Нет ничего более страшного, чем находиться под опекой непрошеной любви. Гарм никогда не пожалуется. Жрец - всегда будет благодарить за то, что Серый позволил всему случиться.
- Я буду приходить сюда время от времени. И... я хочу приходить сюда с тобой. Это - твоя территория, Серый Гарм. Без тебя она дышит иначе.

- А вот и не правда! Пес все замечательно рассказывает! - Жрец делает вид, что возмущен. Но в возмущение это совсем невозможно поверить, потому что глаза у него смеются. - Но ты выражаешься понятнее, тут не поспоришь. И вообще, тебе полезны прогулки в это место, чтобы оно тебя не забывало и ты не резал себе руки.
Мальчику вдруг становится интересно - успел ли зажить порез? И почему это место просит крови? И зачем прямо так кромсать себе ладонь, если можно просто проколоть палец? А еще ему интересно, действительно ли Гарм рад переменам. Люди границы - те еще консерваторы. Не потому, что закостенелые и скучные, а потому, что само положение обязывает. Любая перемена - своего рода смена границы, нарушение ее целостности. Так может ли тот, кто посвятил себя тонкой линии между "тем" и "этим" радоваться, если линия эта размыкается и меняет свои очертания?
- Скажи, Гарм, тебе нравится это место? Такое, как теперь? Нравится, как оно дышит?

- Ладно, - кивает Жрец, принимая спокойствие Гарма как единственный возможный добрый знак. Если человек Границы спокоен за свое место, если не щемит у него в груди предчувствие - не плохое и не хорошее - чего-то неизбежного, если ничто не тянет подняться и бежать куда-то, чтобы проверить, все ли хорошо не дальней заставе, значит действительно - все в порядке. Можно расслабиться и позволить себе утонуть в траве под горячим дыханием четырехглазого пса. Можно закрыть глаза и постараться увидеть мир без их помощи. Теперь это возможно. Уже невидимая глазу золотая паутина придает незримому форму, которую можно разглядеть даже сквозь веки.
- Мне хотелось бы, чтобы тебе было хорошо на Границе, Гарм. Хотелось бы, чтобы мое колдовство сделало это место счастливым и уютным. Ты нужен этому месту, и потому будет честно, если оно будет так же нужно тебе. Пусть будет твоей отдушиной. Справедливо. Хотя, может и без моих чар так и было. Главное, что я не сделал хуже.

- И как этот и любой другой мир терпит такого зануду, как ты, Гарм? - весело смеется Жрец, закрыв лицо руками. - Феноменальное создание! По всему выходит, произошло событие или нет - в сущности никакой разницы. И как ты только живешь, Серый?
Жрец еще юн и полон устремлений. Зеленый побег с клейкими, только развернувшимися листочками. Он рад миру и тому, что в нем происходит. Он наблюдает с восхищенной влюбленностью, и пока ему невдомек, как столетний дуб, произрастающий рядом, может смотреть на происходящее с какой-то блеклой умиленной нежностью, предпочитая ее куда более ярким переживаниям. Как может он отмечать события, замечать их, но не участвовать, становясь одним из ключевых вращательных моментов. Юному созданию кажется, что мудрость - сродни проклятию, сковывающему заклинанию, отсекающему все лишние эмоции, сменяя их глубокомысленным созерцанием. Умеют ли мудрецы любить? Жить? Изумляться?
- Ты прав, Серый. Я ребенок. И я совсем не хочу взрослеть.

- Конечно, никто не заставляет! Пусть только попробуют! - весело фыркает мальчишка и, докурив, снова принимается тискать пса, как огромную и безмерно любимую мягкую игрушку, с которой явно намеревается быть неразлучным и повсюду таскать за собой. Ему легко скакать с темы на тему, с мысли на мысль. Это замечательное умение не раз спасало его от тяжелых и безрадостных внутренних диалогов. Как, например, сейчас, когда Жрец для себя уяснил, что пропасть, которая отделяет его от Гарма - это и детство, с которым мальчишка расставаться не намерен. Конечно, не только это. Но и это тоже. Хотя самым главным оставалось то, что Жрец уже понял и о чем еще даже не начинал думать Гарм.
Вот о таком думать точно было не нужно. Не здесь, не сейчас, никогда. Потому мальчишка и не думал, наслаждаясь компанией мужчины и пса, звездного неба, прогретой земли и ароматной свежей травы.